Хотя обычно выражаются опасения в отношении здоровья западного общества, все же, к счастью, справедливо будет сказать, что большинство (пусть и сокращающееся большинство) наших детей растут в достаточно стабильных семьях, где они получают «приличную» заботу со стороны обоих родителей.
Возрастная психология довольно развита, поэтому мы знаем, что такие дети, вероятно, будут отличаться психическим здоровьем в том смысле, что они избавлены от невротических симптомов, приводящих к потере дееспособности, и что они, как правило, становятся уверенными в себе взрослыми, которые выражают свою социальную зрелость через свою способность быть полезными и умение сотрудничать с другими. Это те качества личности, которые в психиатрии и различных школах психоанализа считают «нормальными»: психоаналитики говорят о них как об имеющих «сильное эго»; клейнианцы рассматривают их «отождествляемыми с хорошим объектом»; в терминологии Эриксона они устанавливали «базовое доверие»; Фейрберн описал бы их как отражающих «зрелую зависимость» (т. Е. Всем нам нужны люди, которых мы знаем и от которых мы можем «зависеть», но без тревоги и компульсивности, не «цепляясь» за них); по мнению Боулби и теоретиков привязанности, они преуспели в построении репрезентативной модели самих личностей способных обеспечить самопомощь и быть достойными получения помощи от других, если возникнет такая необходимость. В юнгианской терминологии с них начинается путь индивидуации.
Однако значительной и растущей части населения повезло меньше. Невротическое заболевание, которое нарушает эмоциональное и психическое здоровье людей, не лишая их разума, без сомнения является одним из величайших бедствий современного человечества. Как часто это происходит точно определить невозможно; имеющиеся статистические данные почти наверняка недооцениваются, поскольку они получены от того меньшинства пациентов, которые обратились за лечением. Даже в таких условиях, по самым скромным подсчетам невротики составляют, по крайней мере, треть всех пациентов, консультирующихся у семейных докторов. У большинства людей, которых фактически наблюдают психиатры, анамнез выявляет недостаток родительской заботы – недостаток в том смысле, что качество предоставляемой заботы было таким, чтобы свести на нет те архетипические императивы, свойственные биограмме взрослеющей Самости, которая связана с формированием привязанностей, установлением основ доверия, развитием надёжного Эго, воспринимающего себя одновременно как приемлемого для других, так и способного справиться с возможными жизненными обстоятельствами.
Типичные примеры недостатка воспитания, которые невротики обычно обнаруживают в своих анамнезах, могут быть обобщены следующим образом:
- Отсутствие родителей или разлука с ребёнком: один или оба родителя могут уехать и оставить ребёнка или положить его в больницу, или отправить в учебное заведение; чем раньше потеря и чем длительнее или чаще разлука, тем более серьезные последствия для психического здоровья ребёнка и будущего взрослого;
- Равнодушие родителей к потребностям ребёнка в привязанности: один или оба родителя постоянно равнодушны к поведению ребёнка, добивающегося внимания, напротив, они могут активно пренебрегать им или отвергать его;
- Родительские угрозы бросить ребёнка, используемые в качестве принуждения или дисциплинарных методов: тот или иной родитель постоянно угрожает перестать любить; бросить семью; покончить жизнь самоубийством и даже убить супруга/супругу или ребёнка;
- Привитие родителями ребёнку чувства вины: утверждается, что своим поведение ребёнок ответственен или будет нести ответственность за болезнь или смерть того или иного родителя;
- Родители «цепляются» за ребёнка: родитель (обычно мать) проявляет «тревожную привязанность» к ребёнку, оказывая на него давление, чтобы он являлся основным опекуном в их отношениях, тем самым переворачивая нормальный паттерн и принуждая ребёнка быть ответственным и взрослеть раньше своих лет;
- Родительская непоследовательность в проявлении любви: один или оба родителя колеблются между относительным пренебрежением к потребностям ребёнка в привязанности и периодическими проявлениями любви, которые могут быть преувеличенными способами компенсации.
Любая из этих форм родительского искажения архетипических желаний может вызвать тревогу, сделать отдельных людей неуверенными в себе, застенчивыми, неадекватными и неспособными находить решения. Они часто испытывают трудности в установлении и поддержании долгосрочных отношений, а в состоянии стресса они склонны к развитию невротических симптомов, таких как постоянное беспокойство, депрессия, навязчивые состояния и фобии.
Реальный вид деформации, к которой отдельный пациент мог быть подвергнут в детстве, иногда возможно выявить по тому, как он относится к эмоционально значимым людям в своём окружении, включая его терапевта. Самым распространённым проявлением патогенного воспитания является то, что Боулби описывает как тревожную привязанность – непроходящую тревогу о том, что человек может потерять людей, к которым привязан, или что они могут не оказаться рядом в случае необходимости; это соответствует нижнему порогу проявления заботливого поведения. Как правило, такие пациенты становятся крайне тревожными, когда их терапевт берёт отпуск, или если боятся, что они могут расстроить чем-то или раздражать его или её. Кроме того, все шесть вариантов патогенного поведения родителей, описанных выше, способны вызвать гнев у ребёнка с разрушенными архетипами. Но так как родители безгранично влиятельнее ребёнка, и так как их забота и защита необходимы для его выживания, то обычно он чувствует обязанность контролировать свой гнев и подавлять его проявление.
Недовольство (как правило, бессознательное) продолжает проявляться во взрослой жизни как «груз обид»: враждебное отношение, которое не может прямо проявляться к родителям, переносится на какую-ту другую группу (например, начальников, союзы, иммигрантов и т. д.) или на того, кто слабее (например, супругу, ребёнка или подчинённого). Такие люди обычно также имеют сильные бессознательные стремления к любви, которые могут проявляться в аберрантной форме заботливого поведения, что в большинстве случаев подражает аберрантной форме родительского поведения (например, нерешительные попытки суицида, угрозы уйти, симуляции, ипохондрия, привитие чувства вины и т. д.)
Краткая история болезни послужит иллюстрацией этих тезисов. Танкред, охарактеризованный его семейным доктором как «очень незрелый парень в свои почти тридцать лет», упоминался при атаках острого беспокойства, острой депрессии и регулярных попытках суицида. Его мать была алкоголичкой и светской львицей, которая устраивала вечеринки до родов, в результате чего все её дети росли невротичными и неуравновешенными. Её отношение к Танкреду с самого начала было глубоко амбивалентным: иногда она обращалась с ним как с домашним любимцем, но чаще всего довольствовалась тем, что оставляла его на попечение равнодушных нянек. Когда Танкред отвечал на подобное обращение нарушениями поведения, такими как энурез, мотание головой, отказ от пищи, ночные кошмары и т. д., его мать приходила в ярость, делая его предметом насмешек и откровенного неприятия: «Я хотела бы, чтобы ты никогда не родился», - кричала она.
Отец Танкреда, старший морской офицер, был человеком добрым, но нелюдимым, который предпочитал избегать семейных сцен, уходя с головой в свою работу. Хотя Танкред любил его, он мало делал для того, чтобы ослабить растущую у него неуверенность в себе: он был, по сути, «отцом до первой беды», который, казалось, никогда не был рядом, в то время как в нём крайне нуждался.
Как его психотерапевту поначалу мне было сложно установить какой-либо контакт с Танкредом, но постепенно между нами установились отношения, у которых с его стороны были все признаки тревожной привязанности. Проблема заключалась в том, что он никак не мог заставить себя поверить, что я буду терпеть его как пациента. Ему снились повторяющиеся кошмары, в которых я говорил, как сильно ненавижу его, и что хочу убить его. Во время консультаций он превратно истолковывал безобидные замечания как насмешку и неприятие. Временами он полагал, что отношения требуют слишком большой ответственности и вёл себя вызывающе, чтобы спровоцировать меня прекратить лечение.
Анализ показал, что эта модель поведения повторялась по отношению ко всем эмоционально значимым людям в его жизни. Неизменно он колебался между выражениями любви и благодарности (подарки, письма, открытки и т. д.), потребностями в заботе и защите (телефонные звонки о помощи, попытки суицида, сфабрикованные драматичные инциденты и т. д.), обидной враждебностью («Ты можешь проваливать; я не хочу видеть тебя снова»), которая сменялась паникой, как бы совсем не оттолкнуть от себя, и приступами глубокого уныния, когда он чувствовал себя бесполезным и, по существу, не вызывающим симпатии.
Тем не менее, в основе этого крайне нарушенного поведения проявлялось сильное стремление к отношениям с сильным, надёжным человеком, который гарантировано мог быть добрым, способным утешить, внимательным и быть всегда рядом. Иными словами, он занимался отчаянными поисками того, кто предоставит ему все те родительские качества, которыми его отец и, прежде всего, его мать явно не обладали. То, что он потерял веру когда-либо достигнуть своей цели, полностью обуславливало его биографию и морально подготовило к тому, что нельзя верить в любовь людей и в то, что они будут рядом, когда в них нуждаешься.
Как показывает эта печальная история, те архетипические элементы, которые наши собственные родители успешно актуализируют в нас, оказываются менее значимыми в нашей судьбе, чем те архетипические элементы, которые они не актуализируют. Будучи детьми, сначала мы все по опыту принимаем своих родителей безгрешными, наглядными воплощениями сверхъестественных архетипов Матери и Отца; и только спустя годы, когда мы постигаем способность к собственным суждениям, мы видим в них людей, способных ошибаться, со своими собственными недостатками, которые мы с нашей юношеской самонадеянностью думаем превзойти. Это была извечная истина, о которой знал Оскар Уайльд, когда говорил: «Дети начинают с любви к своим родителям; когда становятся старше, они осуждают их; иногда они прощают их».
В теории, так или иначе, каждый архетип обладает целостностью; собственные родители, всё же будучи людьми, а не богами, по своей природе несовершенны: следовательно, они могут и не надеяться воплотить в своей собственной жизни все качества архетипа родителя. Всё, что любой родитель в действительности может достичь, это быть «достаточно хорошим», чтобы дать ключ для открытия архетипического замка, и, тем самым, осознавать, что реализованный таким образом родительский архетип серьёзно повлияет на ожидания ребёнка. Как мы сами узнаём, когда вырастаем, дети всегда ожидают от нас больше, чем мы должны им дать, а если мы разочаровываем их, то они отправляются искать того, чего хотят, в другом месте. Было бы жестоко и неблагодарно, если бы каждое поколение не возвращало то, что имеет, прошлому, передавая это будущему поколению.
Какие бы архетипические качества мы как родители не смогли пробудить в нашем ребёнке, они всё равно остаются потенциальными и, по сути, должны продолжать поиск реализации в реальной жизни. Размер этого нереализованного потенциала обратно пропорционален нашей эффективности как родителей, чем более мы несостоятельны, тем больше энергии высвобождается для поиска архетипов, и тем больший «родительский голод» проявляет ребёнок (как следствие, например, в обществе встречаются «цепляющиеся» дети).
Представления Юнга о том, как происходит данный процесс, стали результатом его ранних исследований на основе словесного ассоциативного теста. Он пришёл к выводу, что элементы, способные сформировать архетип, активируют не только соответствующую часть архетипа, но и архетипическую систему в целом. Система, активированная ранее, в последующем ищет встречи со связанными элементами отличными от тех, которые привели к первоначальной активации. Эта гипотеза полностью соответствует общему представлению Юнга о Самости, которая стремиться к своему формированию в процессе индивидуации. В клинической практике один случай натыкается на множество частных, которые не противоречат ему.
Возьмём, к примеру, случай, описанный доктором Эдвардом Витмонтом (1969) о пациенте мужчине, чей отец был властным деспотом, и который в процессе взросления развил патологический отцовский комплекс, выражавшийся в неприязни и страхе перед авторитетными лицами, особенно теми, чьи черты напоминали отца. Подобные случаи встречаются практически ежедневно в практике психотерапевтов. Но они очень важны для нашей аргументации ввиду любопытной детали, которая, похоже, все их объединяет. Как отмечал Витмонт, более глубокое изучение родительского комплекса показывает существенную амбивалентность пациента в отношении ненавистных авторитетных лиц: вместо того, чтобы сторониться их как огня, он, кажется, заинтересованным в них, всякий раз попадая в их ловушки. Это паттерн, который он, очевидно, не в силах изменить, как мотылёк снова и снова летящий на огонь. Витмонт описывает:
Это означает, что наше взаимодействие с актуализированной стороной архетипа в любой форме, связанной с настоящим отцом, провоцирует проявление не только соответствующего активированного ей комплекса, но также и всего архетипа; стороны, которые не были актуализированы, но которые стремятся к актуализации, выражаются через уже существующие проекции, хотя они и недостаточны для полноценного проявления. Это своего рода эффект вакуума с компенсаторным втягиванием неизведанного, поиск «ранее не встречавшегося внешнего объекта». Тогда нас увлекает сильное стремление к «идеальному» отцу, матери, любовнику и т. д., которое становится недостижимее и ещё более нереальным с ростом несоответствия между опытом или его отсутствием и нереализованными элементами.
Выражение «поиск ранее не встречавшегося внешнего объекта» Витмонт заимствует у Адольфа Портманна, впервые использовавшего его для описания поведения кукушонка, который, хотя и выращен приемными родителями другого вида, всё же ищет и спаривается с кем-то из своего вида, кого он раньше никогда не встречал. Очевидно, утверждает Портнманн, в центральной нервной системе кукушки есть структуры, «выжидающие активации», которые служат «проявлению поведенческих паттернов», что делает возможным распознавание и овладение партнёром «прежде не встречавшегося». То же самое происходит с архетипами филогенетической психики человека. Когда актуализация является недостаточной, человек вопреки своему сознанию обнаруживает себя «втянутым» в личные отношения или ситуации, которые обещают овладеть признаками достаточными, чтобы сформировать, или породить, непрожитые архетипические элементы. В результате клиническая картина достаточно типичная, чтобы получить определение: термин синдром Летучего голландца был бы вполне подходящим. Для таких людей подобные одержимые скитания по миру бесконечны в поисках «идеального» человека, который подарит им то, чего они страстно желают – сердечную, любящую мать, по-настоящему мужественного отца – которых они никогда не знали, будучи детьми.
Таким образом, человек с деспотическим отцом систематически проявлял интерес к тиранам ввиду своей потребности найти в них что-то большее. То, что привлекало его, было неизвестной маскулинностью, желанное «ранее не встречавшееся», те неактуализированные части архетипа отца, которые связанны с ласковым воспитанием и поддержкой во внешнем мире.
Позвольте мне проиллюстрировать эту тему ещё одним очень показательным случаем. Колину было 34 года, когда он впервые пришел ко мне на встречу, эрудированный, чётко излагающий свои мысли, хорошо образованный человек, читающий лекции на немецком языке в университете. Он не был подавлен или обеспокоен; напротив, он произвёл на меня впечатление как довольный своей жизнью: у него было много интересов, друзей, и большинство университетских отпусков он проводил в Германии, где его друг служил сержантом в войсках НАТО.
Причина, по которой он консультировался у меня, была, по сути, озабоченностью по поводу его собственных сексуальных особенностей. Вдобавок к гомосексуализму, он был военным фетишистом и мазохистом. Мужчины, которые привлекали его, имели ярко выраженные маскулинные признаки и однозначно принадлежали к рабочему классу; солдаты были его особенной страстью. Отношения с Питом, его военным сержантом, продолжались уже два года. Это было, как он говорил, самое счастливое время в его жизни и он не хотел ничего испортить. В основном, это были отношения по типу «раб и господин», хотя очевидная привязанность наблюдалась между ними. На время каждого отпуска Колин арендовал квартиру рядом с частью Пита. В течение дня, когда Пит был на службе, Колин делал работу по дому, ходил по магазинам и получал дополнительный заработок, давая частные уроки английского и немецкого языка. Ближе к вечеру Пит приходил домой в форме и проводил тщательную военную проверку их жилища. Если он находил что-то грязным или не на своём месте, он делал Колину выговор, приказывал снять штаны и перегнуться через спинку стула. Затем он бил его по оголённому заду длинной, гибкой розгой, хранящейся специально для этой цели. Всё это Колин находил доставляющим удовольствие. Он не хотел прекращать этого, но задавался вопросом почему.
С клинической точки зрения в семейном анамнезе были следующие существенные особенности: он был гораздо младше из всех троих детей, желанный поздний ребёнок, как выяснилось. Его мать объясняла его появление как «мой прекрасный сюрприз», была доброй, любящей женщиной, которая всегда обожала Колина, а он её. Надёжность их отношений никогда не вызывала сомнений, и не было никаких разлук до того момента, когда он уехал в университет в возрасте 18 лет. Его отец был тихим, мягким, нелюдимым, довольно обсессивным человеком безупречных буржуазных взглядов, чей бизнес часто уводил его из дома, пока Колин был ребёнком. Из всего, что говорила его мать, Колин уяснил, что потенция отца была всегда неопределённой и что любые проявления чувственности сильно смущали его. Он был склонен суетиться по мелочам и, хотя был добрым и совершенно надёжным кормильцем, был похож на старушку: его дотошность была притчей во языцех у Колина и его матери.
Что касалось дисциплины в доме, то, похоже, она была незначительной или её не было вовсе. Несмотря на суетливость отца, было несколько правил и норм, и Колина поощряли в проявлении его артистических и интеллектуальных талантов в полной мере, если он не слишком шумел или проказничал, когда отец был дома. Единственный момент, который он смог вспомнить, когда отец был твёрд, это то, что он не должен общаться с мальчишками-грубиянами из рабочего класса, которые иногда вторгались к ним в городок из стоящего по соседству муниципального дома, и что отец никогда не разрешал носить сапоги, только ботинки считались подходящими для хорошо воспитанного мальчика. О телесном наказании не было и речи и, действительно, эта тема была строго запрещена, поскольку мать считала такую практику варварской и разговоры об этом сильно расстраивали её. Когда я спросил, вообще шлёпал ли его отец, Колин рассмеялся, сказав, что сама идея комична, так как бедняга не мог и мухи обидеть. Но через несколько дней он вспомнил, что отец однажды сильно отшлёпал его по голой заднице, когда он отказался уходить с кровати матери!
Всякая дисциплина устанавливалась в доме матерью – самым мягким и нежным способом. Если когда-нибудь Колин делал что-то постыдное или агрессивное, в ответ она обижалась и расстраивалась. Это действовало так, что Колин чувствовал себя очень виноватым и делал всё возможное, чтобы успокоить её и искупить свою грубость.
Его эротические фантазии начались рано. Он вспоминал, что с пяти лет он представлял, как большие грубые рабочие в сапожищах трутся своей рабочей одеждой о его голое тело и бьют его палками. Эти фантазии приходили без больших изменений до того, как ему исполнись десять или одиннадцать лет, когда произошел интересный случай. Колин сделал или сказал что-то – что именно он не смог вспомнить – что должно было поразить представления его отца о правильном мужском поведении, и вынудило его осудить Колина за «маменькиного сынка»; «Ты дождёшься призыва, мой мальчик. Армия сделает из тебя человека! » - добавил он с несвойственной строгостью. Эротические фантазии, последовавшие за этим случаем, изменились, и вместо избиения рабочими его проверяли и преследовали на плацу сержанты-инструкторы по строевой подготовке, которые бранили его и били своими палками. Эти новые военные фантазии совпали с началом пубертатного периода Колина и первым сознательным опытом оргазма.
Как же тогда мы можем сформулировать этот случай в рамках архетипической теории? Как уже отмечалось (см. выше), чтобы мальчику приобрести свою собственную маскулинность, он нуждается в продолжительных, близких отношениях с действительно маскулинной фигурой отца. Это означает, что отсутствие или частичная маскулинная неполноценность отца не смогут активировать архетип Отца в психике мальчика, в результате принцип маскулинности, архетип, последовательно связанный с архетипом Отца, остаётся нереализованным, и мальчик остаётся непосвященным в мужской мир, обреченным безнадёжно изнывать под господством своего материнского комплекса. Я считаю, именно это и случилось с Колином.
Ключ к его эротическим фантазиям заключается в нереализованной части архетипа Отца. Недостаток мужской жёсткости, агрессии и авторитетности у отца, вместе с его постоянными отсутствиями дома, сделали Колина гомосексуальным Летучим Голландцем, вечно ищущим мужчину (которого он, очевидно, на какое-то время нашёл в Пите), чтобы воплотить в нём то, что не мог дать отец. Его привлекали мужчины, пародировавшие те маскулинные качества, на которые его отец, в своем буржуазном декадентстве, смотрел свысока и осуждал – суровые представители рабочего класса, которые носили грубую спецодежду, униформу и сапоги.
Его мазохизм возник из двух источников: его потребности в авторитете, который мог отдавать приказы в явно мужской форме (в отличие от старушечьей суетливости его отца), и из его потребности в наказании (которое он никогда не получал от обоих добрых, любящих родителей), чтобы избавиться от сильного чувства вины, которое он испытывал при проявлении спонтанной (мужской) агрессии, огорчающей его мать. Тот факт, что поиск мужественности стал эротизированным, означает, что он искал наказания в запрещённой в семье форме, т. е. в наказании розгами. Кроме того, палка также имеет очевидный фаллический символ – оружие, которое не мог использовать собственный отец, вследствие чего не реализовался как отец. При этом выбор армии в качестве декорации к его фантазиям, символически представляет потребность Колина быть посвящённым во взрослый мужской мир, строевой плац олицетворяет теменос, на котором сержант-инструктор по строевой подготовке «сделает из него человека».
Поэтому одним из важных последствий неправильного воспитания является неспособность развиваться. Есть не только критические моменты, в которые родители должны быть рядом, но и критический уровень, до которого должен быть реализован родительский архетип, когда ребёнок должен перейти к зрелости. Недостаток в получении правильного воспитания в нужный момент приводит к «родительскому голоду» и ставит на путь поисков Летучего голландца, которые могут никогда не достигнуть своей цели. Боулби оказал неоценимую услугу в обосновании того, что здоровое развитие зависит от наличия родителей, которые не только существуют, но которые также воздерживаются от угрозы для себя стать неспособными к применению мер принуждения. Однако, что действительно важно, это компетентность имеющихся родителей, другими словами, степень их индивидуации как мужчин и женщин ко времени создания ими семьи.
Индивидуация и соответствующие характерные черты родителей
Влияние личности родителя на развитие ребёнка – это предмет, требующий большого количества исследований и многих томов для описания. Это, безусловно, слишком много, чтобы быть затронутым здесь, если только в широком смысле, насколько компетентными отцом или матерью могут быть мужчина или женщина в силу своих личных качеств. Хотя это правда, что большинство родителей, к счастью, являются «достаточно хорошими», в равной степени правда и то, что значительное меньшинство нет. Как мы видели в случае с отцом Колина, один из способов, в котором возможно быть несостоятельным как родителю, это испытывать недостаток характерных черт, т. е. нехватку либо физическую (через отсутствие), либо символическую (через недостаток личной эффективности). Но также возможно родителю заблуждаться в противоположном направлении и обладать слишком характерными признаками, т. е. быть чрезмерно самоуверенным и властным в нежелании предоставить ребёнку достаточно пространства для развития его самостоятельности. Такие родители склонны излишне вмешиваться в жизнь своих детей, стремясь контролировать и регулировать их поведение или чрезмерно опекать их от реальных или вымышленных угроз, когда было бы лучше позволить им найти свой путь и испытать их собственные возможности перед лицом повседневных жизненных трудностей. В юнгианской литературе эти родители описываются как «пожирающие».
Родители, которым не хватает характерных черт
Самым очевидным видом отсутствия характерных черт у родителя является физическая нехватка. Потенциальные пагубные последствия отсутствия матери уже были упомянуты в главе 7. Вместе с тем, вопреки утверждениям некоторых феминисток мы теперь знаем, что последствия от взросления без отца могут быть почти катастрофическими для вероятного обретения ребёнком счастливой и полноценной взрослой жизни. Наиболее тревожная статистика в подтверждение этой точки зрения обнаруживает, что не менее 70 процентов осужденных в США подростков воспитывались в семьях с одним родителем, преимущественно матерью (Tiger 1999, стр. 109). «Поведенческие системы», - писал Боулби, «развиваются у человека через взаимодействие на фоне онтогенеза генетически обусловленных наклонностей и среды, в которой воспитывается человек; чем больше окружение отклоняется от эволюционной адаптации, тем вероятнее, что поведенческие системы человека будут развиваться атипически» (1973, стр. 106). Как было предположено в главе 6, «среда воспитания», к которой эволюционно адаптируются младенцы, характеризуется наличием, по крайней мере, одной женщины и, по крайней, одного мужчины, проживающих в некой форме семейного союза, чья обязанность состоит в защите и заботе о детях. Если предположение Боулби, процитированное выше, верно, то из этого следует, что чем больше социальная среда отклоняется от модели семьи, тем больше вероятность, что ребёнок будет развиваться нетипично. Исходя из этого предположения, можно допустить, что дети, которые растут без семьи (т. Е. В детских домах или иных учреждениях), будут скорее демонстрировать выраженные расстройства развития, те, которые выросли в семье с одним родителем, будут лучше, но нетипичное развитие в некоторых сферах может проявляться, в то время как дети, достигшие зрелости в стабильной семейной среде, будут склонны к проявлению здорового развития при условии, что оба родителя обладали достаточными личностными качествами для пробуждения в психике ребёнка ключевого архетипического потенциала.
Многие результаты исследований соответствуют этим предположениям. Например, в последние годы было установлено, что дети, воспитанные без отцов, вероятнее всего демонстрируют недостатки не только в своём сексуальном и социальном развитии, но также и в своём этическом и когнитивном развитии. Это, в частности, так, если отсутствие отца обусловлено разлукой, уходом из семьи или разводом. Это огромная и нарастающая проблема. В Британии четверть всех детей сегодня живёт в семьях без отца. Даже те дети, кому посчастливилось иметь родителей, часто бывающих вместе, как правило, в нашем обществе имеют отцов, которые, в общем, отсутствуют: растущее количество отцов работает в отдалении от дома и располагает незначительным временем, чтобы побыть со своими детьми – стиль жизнь, который резко контрастирует с преобладающим в «среде эволюционной адаптации», где дети имеют свободный доступ к своим отцам и массу возможностей наблюдать за ними в практике применения тех социальных и физических навыков, что свойственны взрослым мужчинам в их общине (например, как у къхунг бушменов в Ботсване). Последствием для современных детей является то, что они обладают незначительным практическим опытом в том, как жить и действовать будучи мужчиной, и мальчики редко способны к проявлению своего мужского потенциала, проживая свой онтогенез просто в присутствии своего отца. Кроме того, как мальчики, так и девочки, обычно находятся в присутствии их матери или женщины, исполняющей эти обязанности, поскольку она выполняет свою роль женщины: это облегчает девочке приобретение взрослой женской идентификации, но ещё более усложняет проблему маскулинности для мальчика.
Я, конечно, осознаю, что не все будут расценивать эти факты с тревогой. Как-никак, мы живём в то время, когда стало модным рассматривать гендерное сознание и связанные с полом модели поведения как разрушительные стереотипы, дезинтеграция которых должна поощряться в интересах личной свободы. Немногие, я думаю, хотели бы и дальше видеть женщин раболепными, используемыми и эксплуатируемыми их мужьями, и мало, кто будет отрицать, что мужчины и женщины должны быть равны в обществе и перед законом. Однако, следует сказать, что борцы за женские права делают себе и человечеству медвежью услугу, когда стараются свести к минимуму базовые различия между полами, для чего парадоксально принижают женские архетипы и преувеличивают мужские: это прямо ведёт к извращению культурного климата, в котором женщины испытывают чувство вины и уничижения вместо того, чтобы радоваться и быть преисполненными ролью жены или матери, и в котором они неосознанно обременяют себя стереотипом о женской природе, являющейся, на самом деле, более ограничивающей, чем это предписано традицией – стереотип, который высмеивался в Tiger and Fox (1972) как вера в то, что женщины это в действительности мужчины, которые периодически берут паузу в работе, чтобы завести детей.
В главе 11 я изложу аргументы в пользу того, что бесспорные различия между полами являются фундаментальными в том смысле, что они имеют биологическую основу. Если можно так сказать, мужчины и женщины разные животные: они развивались особыми путями, что делает возможным каждого вносить свой исключительно мужской и исключительно женский вклад в размножение и улучшение видов; эти различия физические и социальные не меньше, чем соматические и репродуктивные. Пытаться отменить их по идеологическим соображениям не просто глупо, это невозможно: это представляет абсурдное нарушение архетипического желания. Можно было бы наслаждаться комической абсурдностью действа, если бы не страх того, что это создаст ещё больше путаницы и неудовлетворённости, чем уже есть в противоречивом мире современных семейных отношений.
Не то, чтобы есть тот, кто всё еще способен подстрекать женщин, даже если они желают этого, к безудержному материнству. Стремительный рост населения требует репродуктивного ограничения. В любом случае, медицинский прогресс установил, что материнство отнимает меньше времени в жизни женщины, чем раньше: резкое снижение детской смертности означает, что женщина может обеспечить выживание своего рода, имея меньшее количество детей, тогда как увеличение средней продолжительности жизни с примерно 40 до 70 лет означает, что она может ожидать долгие годы активной жизни после воспитания своих детей. Времена меняют наш род, и мы должны идти в ногу со временем или погибнуть. Женщины вольны делать значительный вклад в наше общество и открывать новые возможности в себе, значительно превосходящие их репродуктивные функции. Но крайне важно, чтобы эта новая женская экспансия проходила в соответствии с пониманием того, что есть архетипически женское, и не стремилась к реализации посредством подражания мужчинам. Женщина, которая отрицает или не принимает свою женскую природу для того, чтобы стать псевдо-мужчиной, наносит сильный вред оси эго-Самости, самострел, вызывающий бесплодие души не меньше, чем бесплодие физическое; она рискует оторваться от своих унаследованных возможностей и от смысла своей жизни. Архетипы – это законы жизни; мы можем адаптироваться и регулировать их, но мы пренебрегаем ими на свою погибель.
Ухудшение роли отца в течение второй половины двадцатого века совпадает с интереснейшим культурным событием: появление анти-авторитарного духа времени, особенно среди молодых, провозглашающего всеобщую враждебность против традиционных патриархальных ценностей, хранимых иудео-христианской цивилизацией на протяжении тысячелетий. Этот феномен заслуживает нашего внимания, так как он является примером того, что может произойти, когда общество инвидуумов совместно разделяет неприятие или подавление неотъемлемых частей архетипа. В данном случае, были отвергнуты те аспекты Отца и архетипической Маскулинности, которые относятся к установлению закона и порядка, дисциплины и самоконтроля, морали и ответственности, мужественности и патриотизма, преданности и долга, осуществлению полномочий и руководству, все из которых подверглись враждебной критике, будучи несопоставимыми с индивидуальной свободой и творческим потенциалом.
Тем не менее, архетип не может быть отделен от Самости и выброшен как ампутированная конечность. Если он не принимается сознательным отношением, он возвращается на бессознательном уровне только чтобы вновь проявиться в какой-то иной форме. Факт в том, что, нравиться нам это или нет, авторитет, порядок, дисциплина и ответственность являются важными составляющими ядра родительского архетипа. Они там, потому что естественный отбор поместил их туда, потому что без них человечество не могло бы надеяться на выживание. Если наша цивилизация сокращает поощрение их актуализации или, даже больше, активно подавляет их, они не уйдут: они будут продолжать существование как бессознательный архетипический потенциал, который будет продолжать поиски реализации в других разрушительных или анти-социальных формах.
Революционные движения в либерально-демократических обществах в 1960х и 1970х годах служат примером этому процессу. Сначала они высмеивали либеральную правящую верхушку как группу «фашистских угнетателей», провозгласив своим «моральным долгом» критиковать их. Затем, «под знаменем гуманности» они продолжили организовывать себя, с жестокой эффективностью разрушая, уродуя и терроризируя с целью свергнуть ненавистный социальный порядок, воплощая в жизнь своей собственной организацией крайние проявления «Отца» во власти, силе, порядке, дисциплине и преданности группе, которые они презирали в своих угнетателях. Страшно представить какой режим установили бы Ирландская республиканская армия, банда Баадера и Майнхоф или Красные бригады достигни они когда-либо своих целей. «Во имя народа» они без сомнения согнали бы всех «врагов общества» и обращались бы с ними так же как делали Гитлер, Сталин или Пол Пот.
С крахом Марксизма в конце 1980х годов, революционный пыл среди недовольных членов общества переключился на создание религиозных культов, опирающихся на харизматичных и жестоко авторитарных личностей таких, как Джим Джонс, Дэвид Кореш и Шоко Асахара (Stevens and Price 2000b). Раболепное повиновение, демонстрируемое последователями этих самопровозглашенных пророков, привело к таким трагедиям как расправа в Джонстауне, пожарище на Ранчо Апокалипсис, Вако и отравление 6 000 человек в токийском метро. Подавленные части архетипа стремятся прорваться примитивным, разрушительным путём преимущественно потому, что они проявляются в недифферцированной форме из подсознания; могут потребоваться десятилетия или века для сознания, чтобы понять их существенные характеристики и привести к некоторым новым интеграциям их влияния. Взлёт и падение Нацистской Германии с последующим становлением Федеративной Республики могли быть прерваны как пример этого процесса в масштабах страны.
До Рагнарёка, который привёл Третий Рейх к его катастрофическому концу, Германия была строго патриархальным обществом, где отцы требовали повиновения от своих детей и провоцировали в них тип маниакальной, «авторитарной» личности, которая описана далее в этой главе. Юнг верил, что архетип Отца в немецком коллективном бессознательном был сильно испорчен тевтонским мифом об Одине, Боге войны, но что жизненно важные аспекты фигуры Одина были подавлены несгибаемой иерархической структурой общества. Порядок, дисциплина и глубокое уважение к грубому авторитету было очевидным на всех общественных уровнях; угнетался необузданный, иррациональный бог грозы и безумия, бог войны, чей жестокий дух овладевает сердцами мужчин и пробуждает в них бесстрашного воина с жаждой крови и разрушения. Юнг придерживался того, что эти ужасные архетипические следы веками покоились, подавлялись во имя христианского мира (который считал Одина, как Пана и Диониса, Сатаной) и выхолащивались ярким рационализмом просвещения.
Со сверхъестественным предвидением Юнг дал свою оценку состояния и прогноз его результатов в статье, написанной за четырнадцать лет до прихода к власти Гитлера:
Христианство разделило германского варвара на верхнюю и нижнюю части и позволило ему, подавив тёмную сторону, приручить светлую сторону и приспособить её к цивилизации. Но нижняя, тёмная часть всё ещё ждёт возвращения и второго периода приручения. До этого, она будет ассоциироваться с рудиментами доисторических времен, с коллективным бессознательным, подвергающейся особенной и всё возрастающей активации. Так как христианское мировоззрение теряет свой авторитет, «белокурый зверь» будет доноситься более угрожающе, рыща в своей подземной тюрьме, готовый в любой момент вырваться с разрушительными последствиями.
Когда в середине 1930-х мир был очарован политическим успехом Гитлера, у Юнга не было сомнений касательно его естественного характера и происхождения.
Мы убеждены, что современный мир – это разумный мир, где наше мнение основывается на экономических, политических и психологических факторах. Но, если мы можем забыть на минутку, что живём в 1936 году от Рождества Христова... То мы обнаружим, что Один вполне соответствует причинно-следственной гипотезе. На самом деле, я отваживаюсь на еретическое предложение о том, что непостижимая глубина характера Одина объясняет больше в национал-социализме, чем все три разумных фактора вместе взятых.
Гитлер, полагал Юнг, был сам в плену подавленных сил Одина: «Впечатляющим в немецком феномене является то, что один человек, явно «одержимый», заразил целую страну до такой степени, что всё пришло в движение и начало скатываться в состояние крайнего упадка». (CW 10, параграф 388). В этой же статье (1936) Юнг метафорически выражал своё понимание того, как такое может быть, что архетипические части никогда не распадаются, а покоятся в подсознании, ожидая возрождения:
Это было не в природе Одина доживать свой век и показывать признаки старости. Он просто исчезал, когда время поворачивалось против него, и оставался невидимым на более чем тысячи лет, действуя анонимно и опосредованно. Архетипы, как русла рек, которые пересыхают, когда вода уходит, но которые могут вновь наполниться ею в любое время. Архетип, как старое русло, по которому веками текут воды жизни, прокладывая себе глубокий канал. Чем дольше они текли по этому каналу, тем вероятнее, что рано или поздно вода вернётся в своё старое русло. Жизнью отдельно взятого человека как члена общества и особенно как части государства можно управлять как каналом, но жизнь народа – это огромная бурная река, полностью неподвластная человеческому контролю... Поэтому жизнь народов течёт бесконтрольно, без управления, не осознавая где сейчас находится, стремительно обрушивая сторону холма, пока не останавливается препятствием сильнее, чем она сама. Политические события переходят от одного тупика к другому, как поток, пойманный в оврагах, ручьях и болотах. Всякое ручное управление заканчивается, когда человек попадает в массовое движение. Затем начинают действовать архетипы, как это случается в жизни людей, когда они сталкиваются с ситуациями, которые нельзя решить ни одним известным способом.
Момент, когда «белокурый зверь» вырвался из своей «подземной тюрьмы», наступил, когда немецкий народ подвергся нестерпимым стрессам – поражение 1918 г. , послевоенная революция, Версальский Договор с его штрафными обязательствами выплатить возмещение ущерба, взлетевшая инфляция, последовавшая за депрессией – которые уже «нельзя было решить ни одним известным способом». «Германия, проснись! » - скандировали нацисты, и призыв пробудил Одина от его спячки.
Истинное пробуждение пришло, тем не менее, с жестокой травмой Нюренбергского процесса, который принёс немцам их первое осознание того, чем они были одержимы, и, отдать им должное, они смогли использовать это озарение, чтобы на руинах Вальхаллы построить гуманную и сильную демократию. Но, в то же время, это стало началом значительных изменений в форме проявления архетипа Отца: фактически рухнул авторитет собственного отца. Немецкий психоаналитик Александр Митчерлих видел в этом катастрофу, и, вероятно, он был прав, что в таком резком и радикальном отказе от целой архетипической формы могли аккумулироваться только беды для будущих поколений. Кроме того, не стоит забывать, что «не в природе Одина доживать свой век и показывать признаки старости», и повторю, после «второго периода его приручения» он дремлет в горах Кюфхёйзера в ожидании воронов, что разбудят его и возвестят о начале нового дня. «Он основной символ немецкой души, иррациональный психический фактор, который действует на высокое цивилизационное давление как циклон и сметает его».
Хотя Митчерлих был фрейдистом, он рассматривал пост-нацистский отказ от главы семьи почти в юнгианском свете: он видел образ Отца как вросший в сами корни западной цивилизации, и полагал, что его отсутствие ввергнет всех нас в психические болезни, социальную и личную безответственность, невротическую тревогу и бесконтрольную агрессию. В отсутствии прямого отцовского назидания в практической жизни, люди ориентируются со ссылкой на других, тем самым придавая группе сверстников современное значение с его навязыванием соответствовать стилю в одежде, речи, поп-музыке, убеждениях и мнениях. Всё чаще государство или большая корпорация берёт на себя отцовские роли защитника и главы семьи, не поощряя развития личной независимости и самостоятельности. Это способствует формированию фиксированного и всеобщего подросткового возраста.
Конечно, клиническое наблюдение подтвердит, что различные формы задержки развития, свойственные подростковому периоду жизненного цикла, чрезвычайно распространены в нашем обществе и, очевидно, возрастают. В юнгианских кругах стало общепринятым группировать эти подростковые нарушения и относить их к «проблеме вечного мальчика» после фундаментальной работы с таким названием Доктора Марии-Луизы фон Франц (1970).
В своей книге фон Франц описывает синдром вечного мальчика как проявляющийся у людей, которые, несмотря на свой хронологический возраст, остались подростками в смысле демонстрации характерных признаков, являющихся нормой для семнадцатилетних или восемнадцатилетних. Обстоятельства почти неизменно обусловлены связью с матерью, которая упорствует в препубертатной интенсивности.
Большая доля таких людей склонна быть только детьми или младшим сыном, а их матери, как правило, одиночки или разведены, или же замужем за мужчинами нелюбящими, неверными или импотентами.
Основные признаки синдрома стоит отметить в сексуальной сфере и в стиле жизни, которые человек перенимает. Обычно две формы сексуального поведения обнаруживаются у вечных мальчиков: гомосексуальность и донжуанство. «В первом случае», говорит фон Франц, «гетеросексуальное либидо всё ещё связано с матерью, которая действительно является единственным объектом любви, в результате секс невозможно испытать с другой женщиной». Часто такие мужчины лишены маскулинности и символически ищут её в своих партнёрах мужчинах. В случае донжуанства, образ матери – совершенной женщины, которая отдаст всю себя мужчине – ищется в каждой женщине. «Он ищет мать-богиню, так что каждый раз он, увлечённый женщиной, впоследствии обнаружит, что она обычный человек. Живя с ней в сексуальных отношениях, всё увлечение исчезает и он, разочарованный, уходит только, чтобы снова проецировать образ на одной женщине за другой».
Вечный Мальчик был архаичным богом. Его имя взято из «Метаморфоз» Овидия, книга IV, где к нему обращаются таким образом: «Твоей бесконечной молодости, вечному детству: ты самый прекрасный в высоких небесах; твоё лицо девственно, если без рогов ты предстаёшь перед нами». Это даёт поэтическое выражение нарциссизму мальчика и его нежеланию взрослеть. Это связано с неспособностью достичь зрелой социальной адаптации вместе с компенсирующим высокомерием и ложным индивидуализмом, которые заставят нас поверить в то, что нет необходимости «скрытому гению» адаптироваться к будничной жизни.
Такие люди обычно испытывают значительные трудности в поиске подходящей работы, всё, что они находят, никогда не бывает подходящим или совершенно не тем, что они хотели. Всегда найдётся «волосинка в супе». Женщины всегда не совсем женщины; она хороша как подруга, но... Всегда есть «но», которое препятствует браку или какой-либо форме конкретных обязательств.
Суждение вечного мальчика о том, что он «ещё не в реальной жизни», он ещё не может рассчитывать на становление себя в мире, как правило, связано с иллюзией, что однажды он «сделает это», станет знаменитым и покажет людям, что он действительно из себя представляет. Но в то же время его страх перед обязательством, его неспособность брать зрелую ответственность, вынуждает его жить, как говорит Бэйнс (1949), «условной жизнью» - когда-то в будущем он вступит в жизнь, станет тем, кто он есть, но «не сейчас». Разочарование от проживания условной жизнью часто облегчается удовольствием от опасных видов спорта – особенно полётов и альпинизма, «подъём как можно выше, символизирует отрыв от реальности, от земли, от обычной жизни». Можно найти сходство с теми, кто не прочь опьянеть от наркотиков.
В некотором роде вечный мальчик напоминает образ трикстера, характерный для многих этнических мифологий. Например, в героических мифах Виннебаго трикстер предстаёт как импульсивный, эгоцентричный герой, контролируемый и охваченный своими желаниями и не вносящий никакого вклада в общее благо. Однако, на этом сравнение заканчивается; по мере того, как история разворачивается, и трикстер совершает один подвиг за другим, он становится менее своенравным и безответственным, менее склонен превращать себя в животное, и начинает принимать на себя поведение и более характерные черты человека. В юнгианском представлении, циклы мифического героя отражаются на межличностной плоскости нормального развития самосознания от инфантилизма до зрелости; не до отрочества, которое может иметь место при переходе от трикстера к герою. Чтобы сделать этот переход на личностном уровне, примитивный человек развивал обряды инициации.
Для многих молодых людей манера трикстера очень привлекательна и это служит сильнейшим сопротивлением для инициации в сферу ответственности взрослой жизни, особенно когда они избалованы слабым отцом и чрезмерно заботливой матерью. Хендерсон (1967) видел в этом одну из сложнейших проблем, которую должно разрешить образование, так как принцип трикстера предлагает «своего рода одобренное богом беззаконие, обещающее стать героическим». Заманчиво связать эту точку зрения с современным феноменом вандализма, футбольного хулиганства, панк роком, низкой дисциплиной и погромами в школах, беспорядками в бедных кварталах и так далее. Но это было бы чрезмерным упрощением. Как предположил Эрик Эриксон (1959), современный подросток, борющийся за освобождение от матери и семьи, находится в опасности стать жертвой, как он выразился, «личной диффузии», в то время, когда биологические и социальные давления на него принуждают посвятить себя партнёру и ремеслу, активно бороться за оба эти ресурса с ровесниками и реализовать социально приемлемое определение себя как личности. Неудивительно, что для многих возврат к прежнему состоянию кажется лучшей стороной отваги.
Определённо на этом этапе сильный, компетентный и любящий отец может реализовать свою «определяющую» функцию наилучшим образом. Своим примером он может воодушевить своего сына и дочь принести в жертву позицию трикстера мальчика/девочки и дать им возможность стать посвященными в мир взрослых. Он также может оказать им неоценимую помощь в избавлении от влияния матери-собственницы, желающей сопротивляться их взрослению. Вопрос инициации будет изучен в следующей главе. Сейчас мы отойдём от проблем слабых или отсутствующих родителей, чтобы рассмотреть тех матерей и отцов, которые настолько зациклены на роли родителей, что находятся в опасности, подражая Кроносу и пожирая своих детей заживо.
Пожирающий родитель
Родители, которые «пожирают» своих детей, делают это из лучших побуждений: отцы делают это во имя справедливости, матери во имя любви. Конечно, никто не станет спорить, что любовь и справедливость сами по себе плохие вещи – каждая из них, безусловно, очень хорошее дело; но можно иметь слишком много хорошего.
Возьмём, к примеру, любовь. Может ли мать любить своего ребёнка слишком сильно? Фрейд, разумеется, так думал: «избыток родительской привязанности вредит, вызывая преждевременную половую зрелость, и также потому, что, балуя ребёнка, это делает его неспособным в дальнейшем временно обходиться без любви или довольствоваться её малым количеством». Так же полагал и Нейман: «Последствия от слишком большого или слишком маленького внимания к ребенку одинаково отрицательны». Хотя далее в этой же книге он несколько отступает: «Фактически слишком много любви со стороны матери далеко не так опасно или вредно, как обратная зависимость матери и ребёнка или слишком мало любви». Избалованность, говорит он, «не вызывает серьёзных нарушений до того, как ребёнку становится необходимо ослабить свои узы с матерью, а этому процессу мешает тот факт, что мать избаловала своего ребёнка».
Боулби, с другой стороны, полностью отрицал точку зрения об избалованности. Он не верил, что чрезмерная зависимость (которую он предпочитал называть «тревожной привязанностью») вызвана слишком большой любовью к детям: напротив, он считал, что обратное имеет место. Однако, Боулби не рассматривал гипотезу, предложенную Нейманом (и многими другими), что слишком много любви может вызвать трудности у ребёнка для освобождения от привязанности к матери, достаточного для того, чтобы быть в состоянии покинуть родительской дом и найти супруга. Это странное упущение для того, кто начал как фрейдист, так как этот вопрос напрямую связан с эдиповым комплексом – главным мифом психоанализа.
Сам Фрейд не сомневался, что будущее супружеское счастье зависит от формирования надёжной, полной любви связи с матерью в детстве. Он рассматривал отношения между матерью и ребёнком как «уникальные, не имеющие аналогов... Прототипом всех любовных отношений – для обоих полов». Юнгианцы соглашаются: «В дальнейшем личное отношение ребёнка к матери, как основа для всех последующих любовных отношений и, безусловно, всех человеческих отношений, согласуется с первородными отношениями» (Нейман, 1973, стр. 41). Боулби, как и Харлоу (1965), одобряет эти взгляды: формирование связи матери и дитя является необходимой предпосылкой к формированию успешной половой связи.
Однако, ослабление связи с матерью необходимо до того, как может произойти половая связь. С этологической точки зрения, по всей вероятности, указания, присущие архетипической биограмме, не менее точно определяют необходимость сократить интенсивность привязанности к матери, чем они требуют сначала сформировать её. Если мать, из-за того, что она одинока или имеет сексуально незаинтересованного мужа или мужа с отклонениями, отвергает указание ослабить связь, или если ребёнок с «тревожной привязанностью» не может прекратить её, то юношеская способность устанавливать связь со сверстниками (особенно противоположного пола) ухудшается. Независимо от того, возникает «испорченность» из-за тревожной привязанности матери к ребёнку, или это проявление неистовой ревностной материнской любви, результат для ребёнка будет одинаковым: архетипическая связь, характерная для детства, патологически сохраняется в зрелом возрасте, тем самым препятствует дальнейшему эмоциональному и социальному развитию, блокируя активацию программ сближения, свойственных для поздних стадий в онтологической последовательности. Эта проблема – всё более распространённая в нашем обществе – детально рассматривается в следующей главе.
Юнг считал неоправданное сохранение или интенсивность связи матери и сына «тайным заговором» между двумя сторонами, посредством которого «один помогает другому обманывать жизнь». Чтобы освободиться, к мальчику предъявили бы требования, которые он не в состоянии выполнить, особенно при отсутствии выдающегося отца. Чтобы оставить её, ему понадобился бы неверный Эрос, способный забыть свою мать и пережить боль, отказавшись от первой любви в своей жизни. Мать, предвидящая эту опасность, старательно внушала ему добродетели верности, преданности, привязанности, чтобы защитить его от морального разложения, которое является риском в каждом жизненном приключении. Он усвоил эти уроки слишком хорошо, и остается верным своей матери. Это, естественно, вызывает у неё глубочайшее беспокойство (когда, например, к её большей славе, он оказывается гомосексуалистом) и в то же время даёт ей бессознательное удовлетворение, что является совершенно мифологическим... В данной ситуации мать одновременно старая и молодая, Деметра и Персефона, а сын – это муж и спящий младенец в одном лице.
Сын, оказавшийся в таком положении, не может освободиться. Говоря на языке психологии, он заблокирован в матери, поглощён своим материнским комплексом. Универсальность этой опасности для молодого человека может быть извлечена из широко распространённого мифологического мотива о пожирающем монстре, который должен быть убит, если герой намерен отвоевать «деву в беде». Монстр может быть драконом, живущим в пещере, или морским чудовищем. Иногда герой убивает монстра после длительной борьбы; иногда его пожирает морской змей и после пребывания в животе чудовища ему удаётся освободиться, используя что-то вроде кесарево сечения, или заставив чудище отрыгнуть его «возрождение».
У героев мифов есть много общего (Campbell 1949). Герой отправляется из своего обыкновенного дома и получает вызов к приключению. Обычно он пересекает некую черту и затем подвергается ряду проверок и серьёзных испытаний. В итоге, он проходит «последнее испытание» - битва с драконом или схватка с морским чудовищем являются типичными примерами – и его триумф вознаграждается «сокровищем, которое трудно получить», например, королевский трон и прекрасная принцесса в невесты. Такие мифы символически изображают опыт Обычного человека: ступив на путь жизненных приключений, он должен освободиться от родительского попечения и завоевать себе место в этом мире (королевстве); если он намерен завоевать спутницу жизни (принцессу), он должен пережить второе рождение от своей матери, окончательный разрыв пуповины (победа над драконом-матерью часто предполагает вход в неё, чтобы дать возможность символической трансформации герою, посредством которой он «умирает» как сын своей матери и «возрождается» как человек, достойный принцессы и королевства). Неспособность одолеть монстра означает неспособность освободиться от матери: герой вечно прозябает в её животе, поглощённый, погрязший, «захваченный», и дева (Анима) никогда не освободится из лап чудовища (заключённая в тюрьму материнским комплексом, она оказывается в бесконечном плену бессознательного).
Герой доказывает свою маскулинность через агрессивность, готовность преодолевать опасные препятствия, которые символизирует дракон, и демонстрирует своё мужество через желание покорить неизведанную бездну, пугающее отличие женщины, постигая её, «узнавая» её. Юнгианцы рассматривают страх юноши перед женщиной с точки зрения её сексуальности как первичной по природе, а не преимущественно связанного с фрейдистским «комплексом кастрации». Фрейд верил, что мальчики испытывают страх потерять пенис в наказание за половую жизнь, в том числе неодобряемую их отцами; он доказывал, что этот страх акцентуирован постижением того, что женские гениталии «иные», после чего разница логически объясняется предположением, что у девочек когда-то были пенисы, которые впоследствии отняли в наказание за эротические преступления. Это часть фрейдистской мифологии стала восприниматься как важная часть психоаналитической догмы Эдипова комплекса, но здесь не может не вызвать сомнения то, что этиологическое значение обоих комплексов преувеличено и значение для психологии человека чрезмерно обобщено.
Для мальчика сексуальная женщина – это неизвестное «иное», «невиданное ранее», которое должно встретиться в период полового созревания. Мать, конечно, самый близкий человек в мире, и в результате отношений с ней материнские аспекты женского архетипа до мелочей знакомы – что странно и неизвестно, так это её сексуальность. По этой причине, пубертатный период является критической границей. Резкое увеличение мужских гормонов предвещает огромный интерес к женской сексуальности, который первоначально испытывается в отношении к самой любимой женщине, матери. Но табу инцеста, самого по себе биологического и первобытного, делает её хоть и любимым, но запретным объектом. Возникающая маскулинность мальчика делает это крайне важным, поэтому он побеждает свой страх, отворачивается от матери, и ищет женской сексуальности, которую он теперь страстно желает в женщине, готовой к оплодотворению, не встретившейся ещё во внешнем мире.
Так же, как вся его природа была подготовлена к формированию его привязанности к матери, так и он психически подготовлен к встрече со своей спутницей. По мере того, как материнский архетип слабеет, Анима, последовательно связующий центр архетипически женского, увеличивается. Когда юноша освобождается от матери, его бой с драконом выигран, Анима берет власть над психикой, и под этим мощным, мистическим, архетипическим влиянием начинается поиск подруги сердца.
Властная, доминирующая мать может погубить нестабильный прогресс героя, точно так же, как «балующая» мать-собственница. Такие женщины, как правило, находятся под властью Анимуса (они живут и работают, гораздо больше, чем большинство женщин, используя маскулинные элементы своей личности), и в результате этого склонны активировать в своих сыновьях разрушительные маскулинные качества, свойственные архетипу Грозной Матери. Эти мужские признаки наблюдаются у дракона/морского чудовища и явно очевидны в более человекоподобных представлениях архетипа.
_
Из книги Энтони Стивенса
Перевод «Касталия»