Юнг о Ницше

Семинары о Ницше. Весенний Семинар. 9 мая 1934 г.

В прошлый раз мы говорили о том, что Заратустра представляет архетипическую фигуру мудрого старца, но мне хотелось бы немного затронуть тему архетипов вообще. Мудрый старец – это типичная фигура, поэтому мы называем ее архетипом; мы встречаемся с ней в легендах, фольклоре, в бесчисленных произведениях искусства, все они показывают, что это универсальная человеческая идея. В истории цивилизаций подобные универсальные идеи всегда персонифицируются и, как правило, появляются в обличье реальных фигур. В примитивных обществах можно встретить мудрого старца в образе знахаря, и чем он старше, тем больше ему поклоняются или боятся. Обычно он является объектом страха потому, что владеет колдовством или магической силой, часто он и в самом деле злоупотребляет своими сверхъестественными способностями. Знахарство существовало всегда и повсеместно, даже в доисторические времена. На более высоких уровнях цивилизации фигура знахаря претерпела изменения: с одной стороны, знахари вошли в институт организованного духовенства, с другой, в сферу медицины, превратившись в докторов. До сих пор существуют фигуры, воплощающие этот архетип наиболее полно: например, папа является по преимуществу мудрым старцем, предполагается, что он непогрешим и владеет абсолютной истиной. Каждый архиепископ или епископ воплощает этот же архетип, как и бесчисленные фигуры авторитетных врачей, которые, по всеобщему допущению, обязаны все знать, изрекать исключительно истины и даже владеть приемами черной магии. Так что данный архетип продолжает жить.
Вообще архетипы являются образами, связанными с жизненно важными типическими ситуациями, из разряда тех, что повторяются в истории бесчисленное количество раз. Когда примитивный человек оказывается в затруднении, которое он не в состоянии разрешить сам, он обращается к мудрым старцам, образующим совет старейшин. В особенно щекотливых случаях прибегает к помощи знахаря, который, как считается, может общаться с духами, и те предоставляют ему советы и помощь, лежащие за пределами человеческих возможностей; именно поэтому люди приписывают знахарям экстраординарные способности. Словом, в любой сомнительной или рискованной ситуации, когда обыденный ум не знает, как быть, возникает немедленное побуждение обратиться к архетипической фигуре мудрого старца. Люди полагают, что тот, кто прожил достаточно большое количество лет и многое испытал в жизни, более опытен, чем молодой человек. Старики прошли через множество опасных ситуаций, и, соответственно, должны знать, как себя вести, поэтому к ним и обращаются за советом те, кто оказался в подобном положении впервые. Архетип возникает потому, что существует обычай или же привычный способ действия в критических случаях; во время любых жизненных кризисов констеллируется тот или иной архетип. Это нечто вроде типичного механизма или типичного поведения, с помощью которых человек решает типичные проблемы.

Некоторые ситуации могут спровоцировать в нас некий ответный паттерн, о существовании которого мы не подозревали, вызвать реакции, на которые мы едва ли считали себя способными; часто мы даже поражаемся собственным действиями, к которым побудили нас эти ситуации. К примеру, вам кажется, что в таких-то и таких-то обстоятельствах вы непременно впадете в панику и потеряете голову. Потом это случается в реальности, и вы не только не теряете голову, но даже и не слишком испуганы, преодолевая ситуацию вполне героически. Испуг приходит, но только позднее, в момент же опасности вы на высоте, вы хладнокровны и удивляетесь сами себе. А причина этого в том, что в подобные моменты срабатывает некий механизм, некий инстинктивный импульс, который присутствует в вас всегда, словно вы заранее знали, что следует делать, и вы делаете именно то, что нужно. Иногда, конечно, это не так, но просто удивительно, как часто люди, попавшие в экстраординарные обстоятельства, действуют надлежащим образом. Так происходит благодаря факту, что активизировавшийся архетип помог человеку превзойти самого себя; как если бы человек стал частицей человечества, и в нем была бы заключена не одна личность, а множество; если бы подобная ситуация случалась до этого бесчисленное количество раз, и вы бы реагировали не просто из вашего нынешнего, сегодняшнего эго, но как человек вообще, который уже переживал подобное.

Существуют, с другой стороны, архетипы, способные, спровоцировать панику, без особой нужды вселять беспокойство и страх, таков, к примеру, архетип перехода. Вам известно, что, путешествуя по неразвитым странам, вполне естественно быть осторожными, разбивая лагерь или снимаясь с лагеря; что позади у вас может быть река, которую вы преодолели, но ночью мог налететь ураган, реку затопило, она разлилась, и вы не можете ее перейти, вам придется ждать недели; вы можете умереть с голоду, оказавшись запертыми между двумя реками. И дело не исчерпывается возможными наводнениями. Если вы вздумаете переходить реку вброд или строить какую-то переправу через нее, вы все равно не сомневаетесь, что попадете в сложное положение. Ясно, что страх тут уже не имеет никакого смысла, но тем не менее он глубоко укоренен. Неожиданно вы подходите к реке шириной, скажем, в пятьдесят или сорок ядров; берега у нее дольно крутые; в воде живут крокодилы, поэтому купаться нельзя; вам предстоит перетащить всю вашу поклажу через эту реку, словом, вы попали в скверный переплет. Возможно, вы будете часами брести по берегу, чтобы найти место, более или менее безопасное для перехода вброд. Или также возможно, что вы обнаружите упавшее или срубленное местными дерево поперек реки, и если позволяет погода, то можно будет проползти вперед по этому дереву, сначала цепляясь за корни, потом за ствол и наконец за ветви, при этом вы недоумеваете, как же вам удастся перетащить таким образом все ваши вещи; а если еще и выдастся дождливая погода - будет дьявольски скользко. Таким образом, нежданно-негаданно вы оказываетесь в ситуации, в которой лучше всего было бы написать завещание. Еще совсем недавно вы находились в полной безопасности, и вот оказались лицом к лицу с риском свалиться с этого самого дерева. И никто не может поддержать вас, вы должны карабкаться вперед сами, собственными силами, а в пятнадцати или двадцати футах под вами крокодилы дожидаются завтрака.

Таким образом, перед нами архетипическая ситуация, случающаяся бесчисленное количество раз; если это не крокодилы, то враги, готовые схватить вас, беспомощных, прямо в воде. Переход, трудная переправа и тому подобные места обычно кишат змеями и драконами; в глубоких водах притаились монстры, в лесах и на скалах – враги, ну и так далее. Переход через реку - это типическая ситуация, выражающая разновидность тупика; вы оказываетесь в опасном положении - и архетип активизируется; вот тогда-то вас и охватывает неуместный, то тем не менее архетипический страх, вы оказываетесь пойманным в ловушку иррациональной боязни. Вам могут сказать, мол, никакой опасности нет, какого черта ты не двигаешься вперед?! Однако вам страшно перейти даже ручей. Это может быть и психологический страх пойти на какой-то риск в жизни, вполне вероятно, что опасности и вовсе никакой нет, но вы так испуганы, словно вам предстоит перепрыгнуть через крокодила, и все это потому, что активизировался архетип. Крокодил находится в вас самих, и это плохо, потому что не соответствует ситуации. Ясно, что с нормальными людьми такого не случается, но если порог сознания низок, и бессознательное может легко проникнуть на его место, вот тогда и возникнут архетипические фигуры. Таким образом, существует некоторое количество архетипических ситуаций, и все вместе они составляют мир мифологии. Мифология - это учебник архетипов, разумеется не проявленных и не эксплицированных, но просто описанных и представленных через истории. Однако все архетипы были изначально реальными ситуациями.

Нас здесь интересует архетип мудрого старца. Его появление всегда указывает на определенную ситуацию, для которой характерна некоторая дезориентация, некоторая бессознательность, когда люди оказываются в замешательстве и не знают, что им делать. Поэтому саошианты, эти мудрые старцы или пророки, появляются во смутные времена, когда человечество заплутало, старая ориентация потеряна и необходима новая. Таким образом, дальше в этой главе мы видим, что Заратустра появляется в тот момент, когда произошло нечто, что делает его присутствие необходимым, и Ницше называет это нечто смертью Бога; когда Бог умирает, человеку требуется новая ориентация. В этот самый момент отец всех пророков, мудрый старец должен появиться, чтобы преподнести новое откровение, обеспечить рождение новой истины. По мысли Ницше, именно таким и является Заратустра. Вся книга – это констатация этого экстраординарного опыта, переданного с энтузиазмом и снабженного всеми атрибутами истинного откровения. Было бы ошибкой полагать, что Ницше просто придумал всю эту искусную махинацию, чтобы произвести впечатление, ради эстетического эффекта или чего-то в этом роде. Это было событие, подчинившее себе его самого, он сам был подчинен архетипической ситуации.

Мисс Вулф: Может быть, имеет смысл прочесть, как Ницше описывает пришедшее к нему вдохновение? Он это делает очень красноречиво.

Пожалуй. Однажды он написал в письме своей сестре: «Ты не можешь себе представить, с какой страстью я это писал». В «Esse Homo» он рассказывает, как именно для него актуализировался архетип.

«Имеется ли у кого-нибудь в девятнадцатом веке вразумительное понимание того, что поэты более фундаментальных эпох понимали под словом вдохновение? Если нет, я это поясню. Даже если отбросить все суеверия, то тем не менее невозможно отделаться от мысли, что человек в этот момент становится неким вместилищем, неким речевым аппаратом медиума или другой могущественной силы. Это откровение в том смысле, что нечто внезапно становится видимым и слышимым с неописуемой уверенностью и точностью, и человек это просто фиксирует, ничего не меняя. Он слышит – не прилагая усилий; он берет – не спрашивая, кто дает: мысль вспыхивает внезапно, подобно молнии, ней есть непреложность и нет колебаний; да, пока я писал – у меня ни разу не было выбора. В этом присутствует экстаз такой силы, что иногда огромное напряжение разряжается потоком слез; поэтому сам ход письма то ускоряется, то невольно замедляется – поочередно. Охватывает чувство, будто ты себя совершенно перестал контролировать, зато отлично отдаешь себе отчет, что все в тебе до самых кончиков пальцев трепещет и волнуется; и в этой глубине счастья самое болезненное и мрачное не становятся ему в оппозицию, а лишь побуждают взять более темную краску в едином потоке света. Рождается инстинктивное чувство ритма, охватывающее широкий спектр формы (длина и диктат всеобъемлющего ритма по сути измеряют силу вдохновения, свидетельствуют о его напоре и напряженности). Все совершается абсолютно непроизвольно, это бурный взрыв свободы, абсолюта, силы и божественности. Непроизвольность образов и сравнений является вещью наиболее замечательной; ты теряешь всякий контроль над тем, из чего строится образ или сравнение; все словно само приходит уже в готовой, верной и простейшей выразительной форме. В самом деле кажется, пользуясь словами самого Заратустры, что все вещи словно стали одним и могут легко быть сравниваемы. Таков мой опыт вдохновения. Не сомневаюсь, что надо вернуться на тысячи лет назад, чтобы найти того, кто скажет: это и мой опыт тоже!»

Вот таким образом Ницше пережил приход к нему Заратустры, отрывок ясно показывает симптоматологию мудрого старца.

Продолжим двигаться по тексту дальше. Мы дошли до того места, где он собирается учить мудрых о безумии, а бедных о богатстве. Заратустра продолжает:

«Для этого я должен спуститься вниз: как делаешь ты каждый вечер, окунаясь в море и неся свет свой на другую сторону мира, ты, богатейшее светило! Я должен, подобно тебе, закатиться, как называют это люди, к которым хочу я спуститься. Так благослови же меня, ты, спокойное око, без зависти взирающее даже на чрезмерно большое счастье Благослови чашу, готовую пролиться, чтобы золотистая влага текла из нее и несла всюду отблеск твоей отрады! Взгляни, эта чаша хочет опять стать пустою, и Заратустра хочет опять стать человеком". Так начался закат Заратустры».

Он находился высоко в горах вместе с солнцем, символизирующим интенсивное сознание, которое смотрело ему в лицо. И вот теперь он решет спуститься вниз, подобно садящемуся солнцу, и это означает, что он полностью идентифицируется со своим сознанием, но сейчас чувствует побуждение выйти из этого состояния и спуститься вниз, в подземный мир, которым для Заратустры является мир людей. Как бы вы это проинтерпретировали с психологической точки зрения? Что происходит, когда он покидает позицию сознания?

Доктор Рейхштайн: Нечто новое должно появиться из его бессознательного.

Верно, когда обычный человек покидает позицию сознания, тогда естественным образом приходит в движение бессознательное, проявляются вещи, которые до этого оставались бессознательными, как мы это наблюдаем в неврозе или психозе, а также в любом другом случае, когда человек намеренно отказывается от позиции сознания. То есть все это могло быть правдой в случае нормального сознания, но здесь сверхнормальное концентрированное сознание, поэтому вряд ли можно ожидать, что в этом случае произойдет то же самое.

Реплика: Он приходит в нормальное состояние.

Да, потому что он изначально в состоянии не нормальном. Мы настолько привыкли думать, что люди в ненормальном состоянии пребывают в бессознательном, что нам даже в голову не приходит, что они, напротив, могут быть слишком сознательны. Однако такой вариант существует. В наши дни найдется немало людей, страдающих от патологически повышенного сознания, и таким образом им необходимо спуститься до нормального уровня вниз, с тех напряженных высот осознанности, где подавляется все спонтанное.

Миссис Кроули: Наверное, поначалу это было весьма абстрактное сознание? А по мере спуска оно начало принимать более человеческую форму?

Да, конечно, за счет снятия напряжения и релаксации образуется более человеческая форма. Его сознание поначалу было солнцеподобно, а это чересчур - ведь это близко к божественному сознанию. Естественно, это предполагает мегаломанию, и вы должны уже распознать эти предпосылки мегаломании у Ницше. Через шесть лет, в 1889 году, он заболеет мегаломанией на фоне дегенерации мозга. Разумеется, чрезвычайно трудно утверждать, находился ли он уже под влиянием надвигающейся болезни, правда мне это представляется малоправдоподобным: в тексте «Заратустры» почти нет моментов, которые могли бы гипотетически на это указывать. Данный вид мегаломании вызван чем-то другим.

Мисс Вулф: Это связано с архетипом?

Да, именно, Ницше идентифицировался с архетипом. Конечно, он делал различие между собой и Заратустрой; Он говорит: «И Заратустра прошел рядом со мной». Однако он не может избавиться от чувства захваченности этой фигурой, временами он сам становится Заратустрой, а это уже инфляция. Вы понимаете, что если человек захвачен архетипом, он забывает себя полностью, он в состоянии приподнятости, в состоянии инфляции; потом проходит время, и он может осознать, что страдал от инфляции. Первобытные люди знали это. Когда человек пребывал в великой экзальтации, в состоянии той самой приподнятости, как например, удачливый воин, убивавший других, ему требовалось пройти через ритуал выхода, чтобы перестать идентифицироваться с архетипом героя, той богоподобной фигурой, в которую он превратился. Он может заняться разрушением, начать истреблять людей из своего собственного племени, сделаться нестерпимо заносчивым. Поэтому в некоторых племенах воина-победителя не встречали как героя, как мы бы его встретили, напротив, его высылали в одинокое место, где он питался сырыми овощами в течение двух месяцев – и это все для того, чтобы он сдулся. Когда он станет достаточно смиренным и кротким, ему позволят вернуться обратно. Не только человек, который был героем, становится мана-личностью, но также и его оружие: меч, которым он убивал, содержит секрет убийства и становится особенным мечом; этот меч совершил экстраординарные действия и становится мана. Поэтому когда говорят, что, скажем, король был убит каким-то конкретным мечом или кинжалом, то первобытный посмотрит на это оружие определенным образом, его воображение будет насторожено, потому что это мана. Таким образом, как я сказал, Ницше невольно частично идентифицируется с Заратустрой; в то время материалистическая наука и философия достигли пика, о психологии никто не имел даже слабого представления, поэтому никто не думал о необходимости делать различие между собой и психическим. В те времена большинство людей было неспособно даже осознать эту мысль. Впрочем, и сегодня людям не приходит в голову, особенно образованным людям, что они не идентичны со своей психикой; требуются тщательно подобранные подтверждения и доказательства, чтобы убедить их в этом факте; они считают это безосновательной болтовней. Так что Ницше был не в состоянии сделать различие между собой и Заратустрой; ему было очевидно, что вне его ничего нет, кроме других леди и джентльменов. Конечно, он не идентифицировался с Заратустрой, и если бы кто-то устроил шум, то, конечно же, это оказался бы он сам, но только под маской Заратустры. И язык, речь, которую он вкладывает в уста Заратустры или которую он позволяет герою извлекать из него самого – переполнена инфляцией и местами чересчур выспренна. Однако имеется другая причина, по которой его язык становится столь преувеличенным. Вам известно, при каких условиях такое происходит? Когда вы делаете что-то сложным путем, как будто бы простого пути не существует?

Миссис Фирц: Ницше идентифицировался с мышлением, а когда он писал, то через письмо открывался приток подчиненной функции чувства - отсюда сентиментальность.

Верно, но это только один аспект. Но почему все-таки сюда вмешивается чувство?

Мистер Фирц: Потому что он не знаком с ним.

Конечно, но почему оно не может быть сдержано посредством простого инстинкта? Люди обычно прилагают экстраординарные усилия, чтобы удерживать подчиненную функцию на расстоянии.

Мисс Вулф: Архетип затрагивает такие глубины, где функции перестают различаться.

Конечно, архетипу ведь нет никакой нужды дифференцировать функции, так как он сам является вместилищем всех функций. А что еще может служить причиной столь ужасающе напыщенного языка?

Реплика: Влияние Анимы?

Анима вполне могла бы стать руслом подчиненной функции, ведь она, как правило, подчиненной функцией-то и подпитывается, в данном случае чувством, поэтому подчиненная функция и Анима два аспекта одного и того же явления: одно из области научных детерминаций, другое – феноменологии. Ясно, что речь идет о функции, в какой бы форме она ни представала. Но имеется и более глубокая причина такого языка.

Доктор Райхштейн: А разве не естественно, что архетип изъясняется таким языком? Ведь все архетипы изъясняются тяжеловесно.

Это так, но только до известной степени; в случае Ницше это было бы преувеличением. Должны быть другие причины, почему это именно так.

Миссис Бауманн: А это не компенсация его подчиненной функции?

Неплохая мысль. Если у человека инфляция, и он идентифицировался с архетипом, то, с другой стороны, у него, как у человеческого существа, имеется чувство неполноценности, которое им не признается, и тогда он будет использовать такой напыщенный язык. Однажды у меня был такой случай, женщина, абсолютно неизлечимая лунатичка, содержащаяся в психиатрической клинике, называла свой язык «техническими словами силы» и все время старалась составить сложные слова так, чтобы получились «слова могущества», как если бы соединение многих слов, означающих силу или энергию, типа электростанция, папа, король, величие, церковь, большевизм – могло бы составить одно слово силы. Лунатики придумывают такие слова, чтобы с их помощью убивать людей; они словно набивают рот труднопроизносимым словом и потом выплевывают его в надежде, что тем самым сокрушат, одолеют и подчинят себе людей. В сущности, вся наша наука построена на таких словах силы; ученые употребляют длинные латинские термины или изъясняются столь замысловатым языком, что их сам дьявол не поймет. Однако все оказывается чрезвычайно просто, если это перевести в простые слова; в чем же необходимость выражаться с такой топорной неуклюжестью? Разве только для того, чтобы произвести впечатление на людей. Разумеется, всякий испугается, если над его головой выкрикивать длинные латинские или греческие словесные гибриды, и наверняка подумает, мол, тот, кто это говорит, - ученый или врач – всемогущ, а кто я в сравнении с ним? Ничтожество! Обычно к такому способу выражения прибегают те, кто так или иначе чувствуют свою неполноценность и хотят придать себе веса. Особенно они шумят, высказывая нечто весьма сомнительное. Люди, которым нечего сказать, обычно используют пышные слова, чтобы быть услышанными. Таким образом, определенное чувство неполноценности, всегда присутствовавшее в Ницше, отразилось и в его языке, заставляя выбирать выспренные слова, чтобы достигнуть цели. Мир всегда представлялся ему предельно тупоумным, ни у кого не было ни глаз, ни ушей, ни достаточно чувствительного сердца, поэтому ему приходилось ломиться в двери к людям с кувалдой. Если же люди запирали перед ним двери, то он атаковал их такими устрашающими словами, которые их пугали. Современник Ницше – Якоб Буркхардт, знаменитый историк, был просто испуган, читая «Заратустру», насколько мне известно от базельских знакомых, знавших того и другого лично. Для Буркхарда это было нечто абсолютно неудобоваримое; собственно говоря, его доконал именно язык. Он захлопнул дверь перед Ницше, потому что тот стал причинять слишком много беспокойства, создавать слишком много шума. Читая «Заратустру», создается впечатление, словно эта вещь не воспринимается людьми в должной мере. Ницше и сам это чувствовал, поэтому-то он и «утяжелял» ее, чтобы она как можно весомее отпечаталась в сознании. Если бы он только немного подождал, был чуть более терпелив, не столь шумлив, это бы произошло само собой. Некоторые пассажи из «Заратустры» удивительно красивы; другие напротив до крайности безвкусны, поэтому впечатление от целого все же подпорчено подобным стилем. Мы перечислили основные причины оного, но остается еще один момент, объясняющий необыкновенную тяжеловесность «Заратустры».

Миссис Адлер: Может быть, устремления и интуитивные прозрения Ницше не вполне реальны и требуют большего акцента, словно они против самого Ницше, и в первую очередь он проповедует самому себе?

Это очень тонкая мысль и вполне серьезный аргумент, ибо имеется множество доказательств, что то, что мы бы назвали «осознанием», так и не произошло.

Мистер Бейнес: Я не совсем понимаю, что имеет в виду миссис Адлер, говоря, что они были «не вполне реальны для него»?

Имеется в виду, что они не были в полной мере осознаны. Дело в том, что когда происходит инфляция на почве идентификации с архетипом, то осознания не случается: человек не может осознать того, что послужило причиной инфляции. Сначала инфляция должна исчезнуть, и только потом наступить осознание, не раньше. Но тут есть еще один момент.

Др. Рейхштайн: Возможно, дело в том, что Ницше был против всего мира, и еще поэтому ему пришлось стучать слишком сильно.

Да, это определенно так. Ницше находился в своего рода воинственной оппозиции по отношению ко всему миру, и это наделяло его ощущением недостаточного воздействия на мир, словно его слова до людей не доходят – никакого эха вокруг. В этом все и дело. Это был глас вопиющего в пустыне посреди полнейшего равнодушия и потому, естественно, он прибавил голос вместо того, чтобы сделать его тише. Видите ли, когда человека не понимают, то ему следует, как правило, убавить голос, потому что если он говорит достаточно громко и его не слышат, то это только потому, что не хотят слышать. В таком случае уж лучше бормотать себе под нос, это по крайней мере вызовет любопытство.

Миссис Вулф: Библейский язык у Ницше может быть частично намеренным, но частично идти от бессознательного, ведь он боролся с традиционным христианством.

Это тоже очень ценное наблюдение, что упор на подобном стиле он делал намеренно.

Миссис Зинно: Это потому, что не было никакой компенсации со стороны чувства? Ни одной фигуры в бессознательном типа Саломеи, чтобы поддержать его чувство?

Важное замечание. Мы уже говорили, что здесь где-то скрывается анима, но ее отсутствие в качестве независимой фигуры весьма сильно, так сказать, увеличивает вес Заратустры. То есть тут мы сталкиваемся по сути с проблемой идентичности Заратустры с Анимой, и - с высокой степенью вероятности – также и идентичностью с анимой самого автора; такое вот чрезвычайно сложное образование.

Мистер Аллеманн: Но ведь когда активизируется архетип, это всегда что-то старое, историческое, может быть, это повлияло на столь архаичный язык?

Но даже архаичный язык не обязан быть столь подчеркнутым; за всем этим стоит некая сила, ответственная за столь подчеркнутую выспренность языка; то, что сказала мисс Вулф, частично объясняет это. Можно предположить, что у самого Ницше имеется другая сторона, которая нуждается в таком усиленном языке, и что все проповеди главным образом обращены к нему самому. Вы должны помнить, что он был сыном священника, и у него имелась к этому предрасположенность. Уж я-то знаю, что это значит.

Мисс Ханна: Разве священник это не тот, кому по определению не отвечают?

Да, но этого не достаточно. С одной стороны, конечно, можно предположить некое странное, упрямое сопротивление силе, существующей внутри самого Ницше – ему был нужен столь акцентированный язык, чтобы одолеть маленького мальчика, полностью поглощенного традицией. Это тень Ницше, как вы видите, и мы находим свидетельства этого в некоторых письмах к «дорогой Ламе», как он называет свою сестру, будучи совершенно не в состоянии заметить, что в той нет и следа понимания. Зато теперь вы кое-что понимаете про маленького мальчика родом из саксонской деревни близ Лейпцига, чей отец был священником. Вы видите, что о характере его воображения свидетельствует и то, что он был англоманом – он нуждался в некоей географической компенсации. Но я хочу все же разобраться, что за движущая сила стоит за этим языком, эта вполне конкретная сила; будучи при этом ярко эмоционально окрашена, она прорывается наружу; она настолько могущественна, что прорывает завесу традиции.

Миссис Юнг: Может ли быть так, что у Ницше на жизнь остается слишком мало либидо? Все его либидо в духе, и это могло вызвать такую взрывную экспрессивность выражения.

Да, такое вполне можно предположить, но, впрочем, ни от кого, ставящего перед собой столь особенные задачи, нельзя было бы ожидать, чтобы он уделял слишком много внимания личной жизни; конечно, этот момент имеет место, но должна быть также некая особая сила за подобной экспрессивностью, это следует ясно понимать. Вся вещь целиком эмоционально и выразительно перегружена; здесь все слишком. Я уверен, что если бы вы поискали подобную фигуру в ваших собственных снах, вы бы поняли, что происходит.

Миссис Фирз: Необходимость индивидуации.

Именно. В этой фигуре заключена самость. Это и есть причина, по которой мудрый старец мог бы действовать с такой же страстью и темпераментом, как Заратустра. Как вы понимаете, подобная темпераментность отнюдь не заложена в характере самого мудрого старца; она проистекает оттого, что в этой фигуре содержится нечто предельно наэлектризованное, - и это самость; и ровно в той мере, в какой она не осознана, она содержится в архетипической форме. Самость может находиться и в аниме, к примеру, и это вызывает одержание анимой и феминизацию всего характера мужчины, его философии, его убеждений, его поведения и так далее. Или же, если она находится в архетипе мудрого старца, он будет склонен к поведению, скажем так, пророка. Или все это может быть спутано в один клубок, и тогда человек оказывается полностью поглощенным этой архетипической путаницей. Это тот случай, который мы еще не рассматривали, когда человек одержим всем тем, над чем у него нет власти – архетипом мудрого старца, самости и анимы. И даже инстинкты – орел и змея – находятся от него по другую сторону. Теперь следует спросить себя: а где же сам Ницше? Вот в этом-то и проблема. Это в точности так, как он сам сказал: он чувствует себя всего лишь инструментом, страдающим телом, через которое эти силы действуют. Так что инфляция это ровно то, что это слово означает: тело словно надувается, становится чересчур легким, но затем ему необходимо опуститься, и оно опускается в мир обычных людей, к своему бывшему квазинормальному сознанию; в конце первой главы говорится, что Заратустра хочет снова стать обычным человеком. Теперь давайте приступим к следующему разделу.

«Заратустра спустился один с горы, и никто не повстречался ему. Но когда вошел он в лес, перед ним неожиданно предстал старец, покинувший свою священную хижину, чтобы поискать кореньев в лесу. И так говорил старец Заратустре:
"Мне не чужд этот странник: несколько лет тому назад проходил он здесь. Заратустрой назывался он; но он изменился.
Тогда нес ты свой прах на гору; неужели теперь хочешь ты нести свой огонь в долины? Неужели не боишься ты кары поджигателю?
Да, я узнаю Заратустру. Чист взор его, и на устах его нет отвращения. Не потому ли и идет он, точно танцует?
Заратустра преобразился, ребенком стал Заратустра, Заратустра проснулся: чего же хочешь ты среди спящих?»

Итак, кто же этот старец? Кто он? Заратустра сам старец, а тут он встречает еще одного.

Миссис Кроули: Это скорее мудрый старец земли, связанный с бессознательным.

Но какой метод вы применяете для того, чтобы понять, кто этот второй старец? Мы ведь должны понять это, не просто делая гадательные предположения, а руководствуясь конкретным материалом.

Др. Бахадуржи: Они были знакомы раньше, это прежняя, оставленная позади самость.

Да, они знакомы, они, несомненно, связаны друг с другом, между ними очевидно существует тайная идентичность. Но мы не знаем точно, что же такое это прежняя форма. Так какой же метод мы применим, чтобы понять это?

Миссис Адлер: Можно определить его характер по тому, что он делает и говорит.

Да, нам нужно посмотреть, как этот старец действует, что он говорит, как он себя ведет. Но я бы прежде всего обратил ваше внимание на то, что говорит сам Заратустра: «Этот святой старец в своем лесу еще не слыхал о том, что Бог мертв".

Миссис Фиери: По сравнению с Заратустрой это мог бы быть сам Христос.

Все-таки, пожалуй, это скорее некое ранне-христианское мироощущение. Он отшельник, он воплощает дух раннего христианства, который еще не знает, что его бог мертв, что с ним покончено. Мы увидим в дальнейшем, верна ли эта гипотеза. Но прежде всего отметим: тот факт, что он отшельник, согласуется с идеалами раннего христианства. Кроме того, старец говорит, что знает Заратустру, что много лет назад тот проходил через это место, но только следуя в противоположном направлении. С чем это соотносится?

Миссис Кроули: С прежним, изначальным Заратустрой, вобравшим этот христианский дух.

Да, это означает, что христианский дух заметил Заратустру, знал о нем. В сущности, большая часть христианской догмы - персидской по своему происхождению, родом из зороастрийской традиции. Так что же означает, что христианство наблюдало за тем, как Заратустра нес свой прах на гору? Что это за прах?

Миссис Бауманн: Его смерть на тот момент.

Верно, когда человек состоит из праха, то это по сути развоплощенный дух, то есть христианству таким образом известно, что Заратустра - это существо, исчезнувшее навсегда; он мертв, он несет свой прах на гору. А теперь тот же самый дух видит, как обновленный Заратустра возвращается обратно. Таким образом, христианство узнает, что Заратустра вернулся и двигается в противоположном направлении, спускается с горы, что означает – он снова воплотился, снова стал современен. Вот в чем состоит мысль Ницше: он полагает, что Заратустра создал великий конфликт между добром и злом, что он повлиял на всю интеллектуальную эволюцию мира с помощью этой фундаментальной концепции. Идея Ницше в том, что Заратустра теперь должен вернуться для того, чтобы усовершенствовать свое прежнее создание; что-то должно быть предпринято по поводу невыносимого конфликта между добром и злом, потому что прежняя христианская точка зрения, представляемая старцем из леса, стала недействительной. Из чего это очевидно?

Мисс Ханна: Из того, что старец утратил всякий контакт с миром.

Да, он больше с миром не взаимодействует. И именно то, что христианство покинуло мир, послужило причиной нового рождения Заратустры. Он вынужден вернуться. Потому что дух, который он создал и оставил после себя, испарился. Вы видите, это снова повторение того важнейшего психологическогого факта, что когда Христос умер, он, согласно учению, оставил после себя заступника, утешителя, то есть дух: помните, нисхождения Святого Духа на пятидесятницу? Это следствие христианского откровения; дух остался на Земле после Христа. Христос оставил после себя дух, продолжавший следом за Ним прокладывать путь. Некоторое время дух существует как оставленный след, а потом постепенно сворачивается и исчезает. Мы вполне можем назвать старца таким духом-утешителем; он - тающий дух христианства и скоро снова растворится в природе. Давайте посмотрим, как это происходит.

«Не ходи же к людям и оставайся в лесу! Иди лучше к зверям! Почему не хочешь ты быть, как я, -- медведем среди медведей, птицею среди птиц?"
"А что делает святой в лесу?" -- спросил Заратустра.
Святой отвечал: "Я слагаю песни и пою их; и когда я слагаю песни, я смеюсь, плачу и бормочу себе в бороду: так славлю я Бога».

Здесь не совсем верный перевод. Он не бормочет, а «урчит», то есть имитирует звуки, производимые медведем. То есть он имитирует голоса животных, а это регрессивный феномен. Христианство и христианский ритуал сложились в те времена, когда среди язычников все еще был силен обычай имитировать голоса животных. Мы знаем от ранних апологетов – христианских проповедников, боровшихся с языческими верованиями, а также от философов-язычников и самих языческих источников, что во время мистерий Митры и Бахуса, а также прочих синкретических богов, в особых случаях имитировались голоса символических животных, которых они представляли, рыча как лев или как бык, к примеру. Некоторые приверженцы Митры звались leontes, львы; а Арремиды – arktoi, медведи. Другие были кем-то вроде ангелов и звались heliodromoi, солнценосцами. На некоторых древних памятниках они изображены в масках тех животных, с которыми они идентифицировались; и это имело символическое значение, потому что таким образом они больше не были всего лишь первобытными людьми, танцующими в масках животных. В подобных мистериях, несомненно, было заложено глубокое философское содержание, но какое именно, мы не знаем.

Мы натыкаемся на схожие следы, сохранившиеся и в христианской традиции. Вы, конечно, видели христианские мандалы, на которых Христос изображен в центре, Он либо учит, как Будда, либо, держа в одной руке Священное Писание, другой – производит жест благословения; по углам располагаются четыре евангелиста в облике четырех животных. Таких изображений великое множество в Нюрнберге в Германском Музее, например, или же в норманнских монастырях или церквях можно обнаружить подобные мандалы с евангелистами в облике животных, в их так называемой териоморфной персонификации – ангел, орел, бык и лев. Это весьма первобытная идея, восходящая к египетской традиции: четыре сына Гора были животными. Только у одного из сыновей Гора была человеческая голова – аналогия с ангелами или heliodromoi, у трех же других были головы животных. Это связано с тем, в каком состоянии находились функции в те времена, но здесь мы не будем останавливаться на этом вопросе. Я просто хотел вам показать, что даже христианство не сумело избежать этих териоморфных идентификаций; ведь орел, бык или лев в христианской традиции подобны arktoi, aetoi или leontes в аналогичных синкретических языческих культах. Они сохранились как своего рода концессионная уступка после того, как христианство распространилось по всему миру. Разумеется, их не существовало в первом веке, поскольку в то время евангелисты еще не являлись сакральными фигурами, они всего лишь представляли литературу, рекомендованную для чтения верующим. Но после того, как возникли христианские ритуалы, церковные догмы, организованное духовенство и прочее, то тогда языческие идеи проникли во все это самым естественным образом.

Итак, старый дух-отшельник постепенно словно растворяется: он регрессирует, поняв, что ничего нельзя сделать с человеческими существами. Он становится весьма скептичен и полагает, что уж лучше славить своего бога внутри природы – имитировать голоса животных, быть медведем с медведями, птицей с птицами, петь так, как поют птицы. Таким образом, он изолирован в лесу, эдакий отшельник на пенсии. Новый дух теперь станет Мессией, ведь аналогия Заратустры с Христом очевидна. Он спускается с гор с новыми надеждами, новыми ожиданиями, несет людям новую весть и проходит мимо своего старого соратника. А новая весть, о которой старец не знает, заключается в том, что бог умер. Понимаете? Для отшельника бог продолжает действовать, тот все еще верит, что где-то вовне существует бог; однако Заратустра убежден, что нет бога вовне, бог умер.

Миссис Бауманн: Это можно соотнести со смертью Пана две тысячи лет назад?

Совершенно точно. В старой латинской литературе можно прочесть, как две тысячи лет назад капитан одного судна, плывущего с греческих островов в Остию, римскую гавань, потребовал немедленного свидания с императором, чтобы доложить о некоем примечательнейшем событии, имевшем место, когда он проплывал Архипелаг. Однажды ночью он проплывал мимо острова, откуда доносился невообразимый шум, и он услышал, как люди восклицают: «Pan megistos ethneken, Великий Пан умер». В те времена Пан был богом. Изначально он был местным латинским богом полей и лесов, полуденный демон, не имевший никакого философского или универсального значения. Только позднее они узнали, что имя старого латинского бога – Пан совпадает с греческим словом pan, которое означает- «все», то есть универсум. Таким образом, они прониклись новыми мыслями относительно своего старого Пана, и так он сделался богом мира. Поэтому примерно во втором веке разнеслась весть, что Великий Пан умер, христианство одержало над ним верх; а Великий Пан был последней концепцией природного бога, созданной античностью. Когда умирает бог – это означает конец эпохи, поэтому этот факт так акцентируется. В этой главе, таким образом, мы проследили, как сворачивается дух целой исторической эпохи, исчезает в природе, и как в то же самое время он обновляется в новой фигуре, несущей новую весть. Однако новая фигура является одновременно и старой; тот же самый дух, которой некогда учил человечество различать между добром и злом, теперь сообщает нам, что этой разницы больше не существует, и бог умер.

Перевод Елена Головина